_Второй месяц батальон майора Гривы стоял в Соломках и так прижился в этой
безлюдной, полуразрушенной деревушке и солдаты так привыкли в тишине, что
как-то не верилось, что скоро снова начнется бой, что снова, как под
Москвой, как у берегов седой Волги, загрохочет земля от залпов, запылают
крестьянские избы и в чадном дыму поползут по пашням, по заброшенным
опустевшим полям желтокрестные танки, подминая гусеницами едва-едва
выбросившую колос пшеничную осыпь, а небо, это голубое чистое летнее небо,
усеется пятнами зенитных разрывов; как-то не верилось, что вновь, как в
сорок первом, как в памятное лето сорок второго по донским степям,
потянутся по взгорьям и перелескам курской земли вереницы отступающих
колонн к переправам, сгрудятся на станциях эшелоны и тысячи беженцев на
скрипучих подводах, угоняя и увозя все, что можно угнать и увезти,
страшным половодьем потекут по пыльным проселкам на восток. Как-то не
верилось во все это. Думая о предстоящем бое, солдаты думали о
наступлении. Многие надеялись на открытие второго фронта - должны же
союзники в конце концов открыть этот злополучный фронт! Но союзники уже
готовились принять другое решение. На военном корабле под глубочайшим
секретом премьер-министр Англии Уинстон Черчилль в эти напряженные дни
отбыл в Вашингтон. Он сидел в мягкой каюте, больше думая о своей
безопасности, чем о тех событиях, которые происходили в мире, и, тихо
поскрипывая пером, писал в Москву: "Я нахожусь в средней части Атлантики
по пути в Вашингтон, чтобы решить там вопрос о дальнейшем ударе в Европе
после "Эскимоса"... Если ничего не случится, моя следующая телеграмма
будет отправлена из Вашингтона". В пути с ним ничего не случилось, он
благополучно прибыл к месту назначения и, как и обещал, сразу же после
совещания с президентом направил телеграмму в Россию. Спокойным, холодным
тоном оповестил он Советское правительство о том, что союзники не смогут
открыть второй фронт в этом году, потому что "имелась надежда, что в
апреле 1943 года в Великобритании будут находиться двадцать семь
американских дивизий, в действительности же теперь, в июне, имеется лишь
одна и к концу августа будут лишь пять", и еще потому, что "десантные суда
втянуты в предстоящую большую операцию на Средиземном море". Эту
операцию-вторжение в Сицилию, - носившую кодовое название "Эскимос",
Черчилль считал настолько грандиозной, что она будто бы могла привести
или, точнее, уже "привела к отсрочке третьего наступления Гитлера в
России, к которому, казалось, велись большие приготовления шесть недель
тому назад". Черчилль закончил свою телеграмму так: "Может даже оказаться,
что Ваша страна не подвергнется сильному наступлению этим летом". Трудно,
конечно, представить, чтобы английский премьер-министр был плохо
осведомлен о действительном положении дел. Как раз в те дни, когда он
сочинял это послание, в России, на двух фасах Курской дуги, немцы уже
сосредоточили мощные ударные группы: одну - в районе Орла, другую - в
районе Белгорода. Командующие группами фельдмаршал фон Манштейн и
фельдмаршал фон Клюге уже получили последние наставления в ставке Гитлера
и вылетели к своим войскам.
Между тем жизнь на фронтах шла своим чередом. Солдатам, за долгие месяцы
обороны привыкшим к тишине, все же не верилось, не хотелось верить в
скорые бои.
Стрекот кузнечиков, шелест подсыхающей травы, иногда приглушенный, иногда
острый и звонкий - трущиеся листочки пырея как скрещенные клинки, - и небо
над головой, высокое, безоблачное, всегда вызывающее ощущение вечности; и
еще-нестареющая память, уводящая в прошлое, к родным местам, к теплу,
уюту, та самая солдатская память, остужающая в зной, согревающая в стужу,
без которой, как без винтовки, как без шинели, нет бойца; и еще, может
быть, самое главное - ненависть к врагу, лютая жажда мести. Если бы сейчас
спросили Царева, о чем он думал, он не смог бы ответить точно, о чем.
Просто было приятно лежать на спине, подставив солнцу оголенные до колен
белые ноги, прислушиваться к шелесту травы, смотреть на небо и вспоминать;
нечасто солдату, да еще на фронте, выпадают такие минуты.
Подошел Саввушкин, низкий, сухощавый и цепкий, как клещ. Карманы брюк его
были туго набиты семечками. Он молча присел рядом с Царевым.