29 марта 2024 года

Раздел: История - Историческая проза - Пикуль Валентин - Слово и дело

Слово и дело - Валентин Пикуль
 _По самому краю гиблого света течет стылая Сосьва река. А куда течет — неведомо, и там, за рекой, пусто, только зверь пушистый сигает. Вот на этом то берегу, распевая псалмы и богохульствуя, одинокий старик с полудня копал могилу.
Ненастно было…
— Ай ай, дел наделал — всего и не упомнишь! Зато и был он князь двух империй (Российской и Римской) , генералиссимус и ордена Андрея Первозванного кавалер. Сердечный друг, “мин херц Данилыч”, его высокое сиятельство Алексашка Меншиков — на краю света, в армяке мужичьем, бородатый и страшный, и вот.., видит бог: копает могилу!
Для дочери. Для Марьюшки. Для царевой невесты.
— И вознесо ох избранна аго о, — пропел Меншиков сипло.
А в могиле было ему даже хорошо: не обдувал ветер, что забегает с тундры, не виднелись из ямы постылые крыши Березова городка. Только чистые облаци над головой старика — плывут и плывут в незнаемое.
Под вечер вернулся Данилыч к себе в домишко, что срубил саморучно (бревна то в два венца клал, окошки то в кругляк вывел — на зависть одичалым березовцам). Семейство опального князя, выплакивая глаза, сумерничало в нетопяеияых горницах. Всего двое и остались: сын его Санька да девка малая — тоже Александра. Супругу то свою, Дарью Михайловну, еще под Казанью навеки оставил — на самом берегу Волги зарыл ее, когда в ссылку обозом тянулись.
— Будет вам! — цыкнул Меншиков на детей. — Пряники то писаны на Москве остались. И скулить — неча… Мой грех вижу в том, что не отведали вы ранее горбушки серенькой.
Раздул лучину — прошел к покойнице. В кедровом гробу, обитом сукном изнутри, покоилась царская невеста — княжна Марья. А жития ей было осьмнадцать лет. И хвори она никакой не знала — просто тоска приключилась. “В Москву, — плакала перед смертью, — в Москву бы мне…” Торчал теперь из кружев остренький носик, а губы раскрылись в смерти — губы, царем недавно целованные.
Меншиков подул на замерзшие пальцы, долго и неумело вдевал серьги в занемевшие мочки покойницы. Вдел кое как, и затрясся в рыданиях гордый подбородок:
— Эх, Марьюшка.., быть бы тебе императрицей! Почто не отдал я тебя за Сапегу? Жила бы в Польше… Внука бы мне.., внука!
После погребения не мог Данилыч отойти от дочерней могилы. Все на другой берег Сосьвы посматривал. А там синел корчеватый лес да стелились вдали тобольские тундры — края постылые, жуткие, безлюдные… И сказал сыну и дочке с лаской:
— Детушки, вы домой ступайте. Не то озябнете, чай! А сам примерился глазом, сразу помолодевшим. Лопатой отсек добрую сажень и торопко начал копать другую могилу. Рядом с дочерней — только пошире, только поглубже… Страшно стало, и в рев ударились княжата:
— Тятенька, тятенька! Не пужайте нас, миленькой… На што вторую то грабстаете? Ой, горе нам, сирым Меншиковым…
Данилыч знай копал — быстро и сноровко.
— Не вам, не вам, — ответил. — А имени несчастному моему!
И вскорости, правда, слег. Сначала интерес к еде потерял. Пил только воду с брусникой.
Лежа на полатях под шубами, начитывал Данилыч мемуар свой, а княжата записывали. Память не изменяла временщику: баталии да кумпанства, виктории громкие да ретирады стыдные — все он помнил… Все! А однажды поманил к себе сына поближе:
— Глуп ты, чадушко, но смекни. Деньги то мои при банках надежных лежат — в Лондоне и Амстердаме. Смотри же, Санька: как бы тебе на дыбе из за них не болтаться…
Юный князь вяло шевельнул бесцветными губами:
— Сколько ж там у нас, тятенька?
— Да миллионов с десять, почитай, набежит… Велик грех!
Тоненько и горестно заплакала дочка:
— Ой, лишенько! Оскома от клюкв и брусник здешних, вишенок бы мне московских из садика… Желаю я на Москве показаться!
Вспомнил тут Данилыч, как отказал жениху ее, принцу Ангальт Дассаускому, потому как мать его была аптекарской дочкой.
— Терпи, — сказал. — Да за казака ступай здешнего. Что прынц, что казак — едина доля тебя ждет, бабья…
В конце короткой тобольской осени, когда метельные “хивуса” залепили снегом окошки, почуял Меншиков смерть и выпростал из под вороха шуб свою жилистую руку:
— Вот она.., пришла, стало быть, за мною! Ну, так ладно.
Велел камзол нести да брить себя. Без бороды, принаряженный, стал он тем, каким его ранее знали. Даже глаз с искрой сделался — будто в знатные годы. Губы, всегда скупые, размякли, добрея.
И все замечал с одра смертного. Эвон паутинка в уголке ткется, у лампадки фитилек гаснет, мышонок корочку в нору себе прячет. Вот и мышонок сей жить останется. Березовская мышь — не московская: что она знает то? “А я, князь светлейший, помираю вдали от славы и палат белокаменных… Обида то какая! — содрогнулся всем телом. — Мыши — и той завидую…"
Над ним склонился сын — в грудь отца вслушался:
— Поплачь, сестричка: изволили опочить во веки веков наши любезныя тятеньки, Александры Данилычи… Но глаз временщика открылся снова — круглый.
— Еще нет, — сказал Меншиков. — За мной слово остатнее. Не раз, детушки, помянете вы дни опальные, яко блаженные! И завещаю вам волю отцовскую: подале от двора царева живите. Не совладать вам… Вот и все. А теперь — плачьте!
Матвей Баженов, мещанин Тобольской губернии, хоронил грозного временщика. В мерзлую землю, посреди голубого льда, поставили тяжелую гробовину и засыпали землей пополам со снегом. Великие сибирские реки, во едину ночь морозами смиренные, уже звонко застыли: открылся до Москвы путь санный — тысячеверстный.

Чтобы прочитать полный текст,
скачайте книгу Слово и дело, Валентин Пикуль в формате RTF (1454 kb.)
Пароль на архив: www.knigashop.ru