_Победа куется до боя.
Этот афоризм любит гвардии капитан Момыш-Улы.
Однажды был случай, когда он, командир полка, управляя боем, произнес
только одно слово и больше ни во что не вмешивался.
Бой продолжался недолго - приблизительно два с половиной часа, - и
все это время Момыш-Улы просидел не облокачиваясь в четырех бревенчатых
стенах блиндажа, тесного и полутемного, как погреб. Он часто закуривал,
резким движением отбрасывая спичку; порой проводил худыми пальцами по
черным поблескивающим волосам, которые упрямо поднимались, как только рука
оставляла их; лицо казалось бесстрастным, и жил главным образом взгляд.
Со стороны можно было подумать, что он ничем не занят, но, когда
парикмахер, решив, что наступил наконец его час, предложил побриться,
Момыш-Улы так на него взглянул, что тот попятился.
Единственное слово, которое произнес Момыш-Улы, было очень простым.
Он сказал: "Начинайте!"
Перед этим ему звонили сверху:
- Почему опаздываете? Почему молчит ваша артиллерия?
Момыш-Улы ответил:
- Я не опаздываю. Я буду действовать без артиллерийской подготовки.
Его переспросили:
- Как?
- Без артиллерийской подготовки... Это я решил с командиром пушек.
Подробности, думается, не для телефона.
Он говорил с едва уловимым акцентом, не коверкая слов и оборотов, но
неторопливость речи казалась иногда нарочитой: речь становилась быстрее,
когда он разговаривал по-казахски.
Через полчаса его снова запросили, почему не начинает.
- Не закончена разведка огневых точек, - ответил Момыш-Улы. - Я
считаю, что пока не решена эта задача...
Его перебили, он смолк, глаза сверкнули и, дождавшись момента, когда
можно отвечать, он резко сказал:
- Если вы прикажете идти без разведки, пойду без разведки. Вы это мне
приказываете? Сам стану во главе штурмовой группы, крикну "ура" и поведу
людей. Вы приказываете действовать так? Буду выполнять ваше решение...
И вдруг он покраснел, на впалых щеках цвета потемневшей бронзы
вспыхнул скупой румянец.
- Служу Советскому Союзу, товарищ генерал, - неловко выговорил он.
- Что он вам сказал? - с любопытством спросил комиссар полка
Логвиненко.
- Он мне сказал...
Момыш-Улы помедлил. Ему хотелось скрыть, что он польщен, но эта нотка
прорвалась.
- Сказал: "Спасибо за доблестный ответ".
В эту минуту командир артиллерийского дивизиона Снегин, который, сидя
на низком чурбаке, негромко разговаривал по другому телефону, закричал:
- Головой? Я сам ему оторву голову за эти штуки! Передайте, чтобы
дразнил шапкой! Передайте, что я это приказываю, сто тысяч чертей ему в
левую ноздрю.
Сердито отстранив, но не выпуская трубку, он повернулся к Момыш-Улы и
Логвиненко, чтобы поделиться возмущением. Но, еще не начав говорить, он
засмеялся. Эти мгновенные перемены были нередки у Снегина. Он жил словно с
открытой душой: каждое переживание, даже мимолетное, охватывало его,
казалось, целиком и тотчас пробивалось наружу.
- Золотой парень, - сказал он, - шапка не подействовала, стал головой
дразнить. Я ему за это...
Он опять сердито потряс трубкой и опять засмеялся.
- Как фамилия? - спросил Логвиненко.
- Лаврентьев... Помните, я вам рассказывал... Мальчишка, у которого
судимость была за хулиганство.
- А имя, отчество?
- Не знаю...
Логвиненко прищурился. В серых глазах искрилась умная и чуть озорная
усмешка. Он произнес фразу, которую нередко повторял:
- Героев, товарищ Снегин, надо знать по имени и отчеству...
- Ну как он - не раздразнил? - нетерпеливо спросил Момыш-Улы.
Снегин нагнулся к телефону.
- Разматов? Разматов, вы меня слышите? Что? Что? Что?
Каждое из этих "что" было громче и радостнее предыдущего.
Повернувшись на чурбаке, он ликующе воскликнул:
- Есть, товарищ капитан! Раздразнил, товарищ капитан!
И затем снова в трубку:
- Передайте, Разматов, что я его за это изобью! В другой раз чтобы
этого не смел! Теперь вот что... Вы все видите? Хорошо... Будьте наготове,
сейчас начнем работать...
И, опустив трубку, Снегин торопливо сообщает:
- Шевельнуться, говорит, нельзя... Кинжальным огнем землю чешет...
Лежим, говорит, еле дышим...
В блиндаже все понимают, о чем речь.
Где-то в пятидесяти - шестидесяти метрах от укреплений врага лежит
артиллерист-корректировщик гвардии лейтенант Разматов. Он спрятался под
землю, спрятался так искусно, что можно наступить и не заметить. К уху
прижата телефонная трубка, шнур тянется сюда. Первая задача Разматова -
видеть. Это не так легко. Огневые точки немцев тоже спрятаны, иногда не
менее искусно. Они молчат, чтобы до времени не выдать себя. Но вдруг
невдалеке от них, словно из-под земли, появляется красноармейская шапка...
Одна... другая... Появляется и исчезает, и снова появляется все ближе...
Что это? Атака? Огонь, огонь! И Разматов наконец-то видит, - вот они,
рыльца пулеметов, из которых вылетает пламя. А его друг и помощник,
разведчик Лаврентьев, раздразнивший немцев, лежит ничком, укрывшись за
какой-нибудь неровностью.
Теперь нельзя медлить.
Снегин посмотрел на капитана, Момыш-Улы кивнул. Он, пехотный
командир, знал не со стороны, а как профессионал-артиллерист работу
"командира пушек". Это может показаться странным, но вся жизнь Момыш-Улы
необычайна.