_Невидный домик в недолгом уличном ряду. Спешиваюсь; в ответ на
приветствие часового беру под козырек, всхожу на крыльцо, откидываю
незапертую дверь. Сени. Еще одна дверь. Толкаю ее. Комнату освещает
небольшая керосиновая лампа-десятилинейка, прикрепленная к стене.
- Встать! Смирно! - негромко командует Рахимов.
Почему-то здесь, в штабе батальона, находятся и командир и политрук
роты, которой выпала доля оборонять Горюны. Карие глаза Брудного, обычно
веселые, смышленые, сейчас сумрачно смотрят из-под серой шапки. Политрук
Кузьминич опустил руки по швам, замер в своей грубой солдатской шинели,
которая, как и прежде, не под стать его залысинам, тонкому рисунку носа,
складочкам, морщинкам вокруг глаз и другим знакам книжника, оттиснувшимся
на лице. Он явно взволнован. Впервые замечаю, как сквозь изжелта-темный
отлив его щек, которые, казалось, навсегда раззнакомились с румянцем,
проступили красноватые пятна. Рахимов тоже одет в шинель и шапку. Через
плечо перекинут ремешок полевой сумки. На голом, без скатерти, столе не
видно ни карты, ни иных бумаг. Должно быть, Рахимов, всегда в мое
отсутствие заменяющий меня, собрался выйти. Пожалуй, во всем этом еще нет
ничего чрезвычайного, однако в ушах глухо ударяют барабаны.
Рахимов рапортует:
- Товарищ комбат! Третья рота и специальные подразделения прибыли
согласно приказу в деревню Горюны. Взвод связи...
- Погоди, - говорю я. - Брудный, ты почему не в роте?
Брудный молчит. Странно. Ведь у него обычно словечко наготове.
Обращаюсь к Кузьминичу:
- Да и вам, товарищ политрук, следовало бы находиться с бойцами, а не
здесь. Сюда вас приглашали?
Кузьминич по-прежнему стоит в положении "смирно". Эта поза,
преданный, серьезный взгляд безмолвно говорят о стремлении быть
мужественным, исполнительным, нужным. Но отвечает он совсем не
по-военному:
- Ужасный случай, товарищ комбат.
Одернуть его? Усмехаюсь:
- Более сильного выражения не нашли?
Вмешивается Рахимов:
- Разрешите доложить.
Неторопливо расстегиваю шинель, снимаю ушанку, сажусь у печи,
источающей тепло. Чувствую, как горят с мороза щеки, их будто покалывают
сотни иголочек. Смотрю на своих соратников, братьев по оружию, с которыми
проведу на этом, быть может, нашем последнем рубеже четыре грядущих дня.
- Товарищ Кузьминич, докладывайте-ка вы.


Сообщение Кузьминича было окрашено его волнением. Время от времени
Рахимов, не забывая сказать "разрешите", вставлял ради точности одно-два
замечания. Несколько штрихов прибавил и Брудный, к которому, однако,
далеко не вернулась разговорчивость. Картина случившегося наконец для меня
вырисовалась. Попробую ее воспроизвести.
...Немецкая батарея посылает снаряд за снарядом в Горюны. Это
бесприцельный огонь. Противник бьет, что называется, по площади. Деревня
вся уместилась на взгорке, выстроилась двумя порядками. Обстрел напугал
новичков. Для необвыкшей, незакаленной души это и в самом деле мучительное
испытание. Ты заранее слышишь: "тю-тю-тю" - снаряд летит, прорезает толщу
воздуха. Затем удар о преграду, стук и резкий громкий треск. С таким
треском во взметнувшемся пламени - ночью оно, это пламя, озаряющее все
вокруг, выглядит особенно страшным, - с таким треском лопается
металлическая оболочка снаряда. И тотчас слышится множество тонких,
режущих звуков, разлетаются осколки. Можно ловить все эти звуки вплоть до
окончания разлета.
Вместе со снарядами немцы будто насылали порчу: молодые солдаты роты
Брудного, попавшие под свою первую обстрелку, прятались за избами,
сараями, поленницами. Командиры взводов, командиры отделений искали,
собирали людей. Часовой, охранявший перекресток, где от ленты асфальта
отделялась дорога на Матренино - тут, у скрещения, довольно густо ложились
снаряды, - бросил пост, удрал. Усатый Березанский, назначенный на этот
вечер разводящим, отыскал его в соломе, повел снова на пост. По пути
встретился забегавшийся, запыхавшийся Кузьминич. Остановились на шоссе, он
принялся стыдить, отчитывать провинившегося. Подошел и командир взвода. То
угрожая, то взывая к совести, Кузьминич продолжал разнос. В эту минуту
засигналила приближавшаяся легковая машина, идущая в сторону Москвы. Все
посторонились. Неожиданно машина остановилась. Из раскрывшейся дверцы на
асфальт вышел грузноватый человек в мерлушковой генеральской шапке и
кожаном черном пальто. Прозвучал его низкий сильный голос:
- Что здесь происходит? Кто старший?
Думается, вы уже узнали генерал-лейтенанта Звягина. Он ехал из
Матренино, возвращаясь, видимо, в штаб армии.
- Извините, - в своей невоенной манере проговорил Кузьминич. - А вы,
товарищ, кто?
Звягин подал политруку карточку-удостоверение. Свет электрофонарика
упал на документ. Кузьминич отдал честь, назвал себя, вернул
удостоверение.
- Так что здесь происходит? - повторил Звягин.
- Откровенно говоря...
- Чего вы мнетесь?
- Не знаю, товарищ генерал, как и сказать... Отдельные бойцы... Я
недавно с ними прибыл. Как бы сказать... Немного побаиваются. Не знаю, что
с ними и делать.
- Не знаете?
- Ума не приложу. Вот часовой. Два раза убегал. Я уже ему внушал,
внушал. Поговорите с ним, товарищ генерал.
- Зачем с ним нянчиться? Расстрелять мерзавца перед строем!
Словно не веря, что эти слова уже произнесены, приказ отдан,
Кузьминич переспросил:
- Как? Как?
- Вы разве не слышали? Отобрать винтовку! Взять под стражу! Увести!
Командир взвода принял винтовку из рук беглеца-часового, повел его в
какой-то дом. С ноги на ногу переступил Березанский, откашлялся, но ничего
не промолвил. Немцы продолжали рассеивать снаряды. То и дело мгновенные
всполохи раздвигали тьму. Звягин сказал:
- Противник пытается воздействовать на наших людей, пытается навязать
им свою волю. Восстановим же крутыми мерами наше влияние.