Сумерки. Возможно, я умираю. Зловещие предметы окружают мою постель: сердечные мониторы, кис¬лородные баллоны, капельницы, провода — оборотная сторона смерти. Закрывая веки, я соскальзываю в тем¬ноту. 

Но затем, спрыгнув с кровати, я вырываюсь из боль¬ничной палаты и шлепаю в сторону яркого, залитого со¬лнцем Глен Эхо Парка, где я проводил многие летние вечера в далеком прошлом. До меня доносится музыка карусели. Я вдыхаю влажный и сладкий аромат липкого попкорна и яблок. Я направляюсь прямо, не обращая внимания на ларьки, продающие мороженое и рогалики с соусом, чтобы занять место в очереди за билетами в Пещеру Ужасов. Я оплачиваю вход и стою в ожидании, когда следующий вагончик появится из-за угла и, зазве¬нев, остановится передо мною. Войдя внутрь, я присте¬гиваюсь ремнем и ощущаю комфорт кресла. В послед¬ний раз обернувшись вокруг, я вдруг вижу в толпе зевак ее. 

Размахивая обеими руками, я зову ее так громко, что все вокруг слышат меня: “Мамочка! Мама!” Вагончик со скрежетом трогается. Я вжимаюсь в сиденье и, перед тем как меня поглощает темнота, зову снова и снова: “Как же я, мамочка? Как же я?” 

И, даже подняв голову с подушки и попытавшись стряхнуть с себя видение, я ощущаю, как слова рвутся из горла: “Как же я, мамочка? Мама, как же я?” 

Но мама на глубине шести метров. Холодная, как лед, вот уже десять лет лежащая в простом сосновом гробу на Анакостском кладбище в пригороде Вашингто¬на. Что от нее осталось? Думаю, только кости. Без со¬мнения, микробы отполировали их до блеска, сняв пос¬ледние остатки плоти. Может быть, еще пряди тонких седых волос, сверкающие полоски хрящей, оставшиеся на концах больших костей бедра и голени. И, конечно же, кольцо. Покрытое пылью останков тоненькое сереб¬ряное обручальное колечко, купленное моим отцом в магазине на Хестер вскоре после приезда в Нью-Йорк. 

Да, прошло уже десять лет! Не осталось ничего, кро¬ме нескольких прядей волос, хрящей, костей да серебря¬ного филигранного колечка, И еще ее образа, тускнею¬щего в моих воспоминаниях.